boris_golovin

           * * *
Должно быть, слишком много я ночей
глазел во тьму сквозь жизни затиханье,
и слишком часто был тогда ничей
с кружащими мне голову стихами,

что, мрака приобщившись, книгочей,
в мольбах о сне, как нищий о сезаме,
в людьми забытом прозреваю храме
среди прогорклых, гаснущих свечей.

Да, в темноте я вывел эти строчки,
боясь свихнуться, подбираясь к точке,
распавшееся бытие листая.

И выход, ясно видимый во тьме,
внушает мысль о клетке, о тюрьме,
в которой заперта людская стая.

                            2008. Auckland

Продолжение книги "Жамэ". 2010. Каждый новый пост приближает к началу книги.

Книга "ПАЛЬТО НА ДВОИХ" 2009. находится ЗДЕСЬ

Я русский бы выпорол только за то,
что на нём сочинял Маяковский.
Весь мир в зеркалах, и в лазурной извёстке
испачкан бел свет: в импозантном авто
по небу плевков и окурков летит
довольный собою, изящен чертовски,
отца всех народов пиит.

У здания с надписью: ОГПУ -
с табличкой, чуть ниже - ПОЭЗИИ - ловко
авто тормозит, и Асеев с винтовкой
встречает хозяина, тыча в толпу
прикладом, лупцуя за совесть и страх,
чтоб друг пролетариев и маршировки
шажищ не умерил размах.

Парадные двери ощерили пасть,
ждут фанаты, волнуясь, как море -
ревут стихоплёты, ругаясь и споря,
стишатами делятся всласть;
сквозь шестидесятников сложно пробиться -
автографа клянчат и в кадре запасть
всё силятся, вытянув лица.

В.В. входит в двери, в сладчайший уют:
там Агранов с братвою чубарой
под синим сидит абажуром с гитарой;
там жрут ананасы, там смачно жуют
эх! рябчиков, льют в стопари
коньяк спецпайковый, там режутся яро
в покер до самой зари.

(Их речи – весёлый и праведный суд.
С зарёй на работу уйдут).

Ах нет же, В. В. нынче занят, друзья -
обождут и коньяк, и картишки;
под Лениным вычистив смокинг парижский,
мигнув отражению в зеркале: "Я
ведь правда красивый?" – фуражку надев,
гламурный, идёт он, марая афишки
вечным пером в стае дев.

(Как противны знакомые лица!
Он в Политехнический мчится).

Там стихами он души чеканит в синяк,
чтоб ни время, ни мода не стёрли -
пусть крепит у проклятого мира на горле
заскорузлые пальцы бедняк!
Мы научим его, как смеяться и петь,
как мещанский повыдергать с корнем сорняк,
и как, тачку толкая, хрипеть.

(Гумилёва сегодня ведут убивать.
Набокову снится в Россию кровать).

Весь он в будущем, весь он - громовая речь:
сладко слову придумывать муки,
на рамцы его ставить и даже, со скуки,
папиросным окурком прижечь.
Весь он в будущем -  дум распрекрасных гонец:
вот он, в камень обряженный, вытащил руки
из карманов штанин, наконец.

(Речка. Вторая. Тифозная яма.
К ней по земле волокут Мандельштама).

В. В. на "Renault" серой масти летит
с милой Лилей по небу. И обмер,
ткнув клешнёй в козырёк, вышний опер.
Сельский пьяница видит, да не разглядит:
"Глянь-ка, антанабиль!" – Где? – "Да в небе, дурак!" -
"Не сыграть ли нам вечером в покер?"
Ночь на небо набросила мрак.

(Гвалт этапа. Собак злобный вой.
Бродского в ссылку уводит конвой).

                                                                     2010

УТРЕННИЙ ШЁПОТ

"Ты не бил сам себя молотком по пальцам,
чтоб орать на бел свет: вóт моя Голгофа! -
Ведь таким, как ты, молодцам-скитальцам
и земля в небесах, и в алмазах эпоха".

Так мне Муза моя поутру шептала
в изголовье пахнущей розой постели,
мне на грудь головку склонив устало,
улыбаясь тому, о чём тут не пели.

                               26 мая 2011.  Port Moresby









ИГРА В КАРТЫ

Для чьих-то нужд себя пересмотрела
История: ей Ленского расстрела
с 9-мъ января отвратен вид.
Зато поспешно пишется икона,
и тот, кто в судный час чурался трона,
при всём параде вновь на нём сидит.

В мартирологе напустивши пыли,
товарищи Распутина забыли -
так пусть в семью вернётся благодать
и новым озаботимся киотом.
А Пуришкевича с Юсуповым - и кто там
из царских же? - анафеме предать!

Изобрази нам, богомаз, святого
Григория, на троне занятого,
на фоне бед народных и войны.
Представь нам лик умильный и достойный
в сиянье, в общем, как любил покойный -
спустив штаны.
______________________________

Но что-то в кулуарах не стакнулось,
профукалось и вкось переметнулось -
не по зубам бабло царёво им.
Вновь туз подвёл. Вновь отменили роды.
Базар задвинут в ящик. А расходы -
мы за ценой, как встарь, не постоим.

                                       2000 – 2010

ПЛОХО ТЕМПЕРИРОВАННЫЙ КЛАВИР

Соскользнув за хрущобы, светило всё тянет резину,
от закатного света безвольный экстаз в голове.
Чуждый раб неволшебной лампы, бредёшь по Москве,
и сквозная печаль не являет твою рабыню.

Ты ушел бы сегодня за солнцем, желательно – в море,
и купаешься в будущем; но на крутом вираже,
вместо чаек, стрижи захлебнулись пронзительным sorry,
и сквозь матерный дым залетевшая в ум на стриже
мысль, прибитая сущим, топорщится в соре
тех, что мнишь в опостылых уже.

Здесь, в порту всех морей, там где Азия впала в Европу,
обе, выпав в осадок, судачат про жизнь на фарси.
Москвичи в сто раз лучше таджиков: пойди и спроси
у ближайшего дворника – он не пошлёт тебя в жопу.
"Как чиста и опрятна ты стала, Москва!" - не гаси
эту лампу, дай в рожу холопу.

Для чего тут разгуливал Герцен и взглядом Толстой
дырки в людях сверлил, Мандельштам щерил рот золотой?
Дорогие мои москвичи, сколько лая и звона
могут вынести уши поэта? Нехватка озона
или обморок времени шутят над древней Москвой,
чтоб расцвесть чудесам Церетели и песням Кобзона?

Лучший город земли верен фишке имперской своей:
за трагичную доблесть лубянских веков, за тщету,
за богатство в квадрате, за жлобство и за нищету,
он на пире отцов снова чаши лишил сыновей.

Как Матвеич по пьянке пророчествовал, хмелея:
"Побегут, побегут из Москвы, из Кремля-Мавзолея!"
Комиссар, мерседес покидая, о белогвардейце
напевает под нос, а Голицын патроны раздал,
Оболенский, что в Кане Христос, вновь наполнил бокал.
Так кому же нужна была эта отметка на сердце?

Грянет время: и глас возопит: "Поуехали, гады!"
И воскреснет Матвеич, без пропуска в Кремль взойдёт,
но не встретят провидца хлеб-солью ни стары, ни млады.
Возглашая стенам, что окончен великий поход,
он, в Царь-колокол руку просунув, таджика найдёт,
и, с рукою рука, они выйдут. Менты будут рады
славить новых двух русских и сами направятся в суд,
и, немного подумав, Матвеичу меч отдадут.

На Измайловской дуб в грязном парке облапал рябину,
мент прибил за что-то бомжа и оставил в траве.
Чуждый раб неволшебной лампы бредёт по Москве,
и сквозная печаль не являет его рабыню.

                                              22 июля, 2008

ХЛОПЬЯ СНЕГА В ОКНЕ

Мысли могут, будто вещи, мёрзнуть. Зимы в силах убаюкать сердце. В сонный дом пробраться ищет ветер –
душу застудить.

Фонари не спят в ночном полёте. За окном стремленье хлопьев снежных. Спит Москва, и прошлое уснуло.
Небо на замке.

Свет и мрак переплетают воздух. Время бьётся, осеняясь тайной,  в мокрых искрах, в чистоте забвенья.
Путь души впотьмах.

Некому промолвить в ночь: "Декабрь..," - жизнь свою назвав Сенекой снега, и умолкнуть в сумраке тишайшем.
Голос ни к чему.

                                                                         2006. Москва, Покровка

МЫ ЗАБЫВАЕМ ПРО ЧУЖУЮ ОСЕНЬ:
осень сидящего в клетке попугая,
бездомной собаки, памятника великому поэту,
кошелька, туфельки, крысы, немого кинематографа,
деревянной лестницы в саду у опрокинутого в пруд дворца,
неосуществимой мечты и родных деревьев,
осень далекой страны, где никогда не пришлось любить,
осень прочих кошельков, осень разметаемых ветром листьев,
непришедших писем, лесного ручья, скамьи в парке
и осень плачущего невидимыми слезами старика.

                  1985

ГРИМАСА АРЛЕКИНА 

В невежестве души, печаль свою тая,
живу, не примирив противоречий света.
И голос мой в тени, как в яме, бытия,
мой непрощёный дар мне не сулит ответа.

И не пойму, зачем рискую дерзко я
и чистотой своей, и нежностью своею.
Я людям изменил, душой играя зря,
а за людей отдать, безбожный, не умею.

К чему они во мне искали некий свет?
но - тысячи прошли перед глазами разных -
они поймут, что я никчёмный жук, поэт,
в моих зрачках печаль мечтаний безобразных.

И там, где я смеюсь, там нужно плакать мне,
как одинок мой смех, когда весь мир так тесен! -
и звук моих шагов, как рама, в тишине
застыл - довольно жить в плену у тщетных песен.

Но должен вспомнить я волшебные слова,
чтоб рассказать о том, о чём не говорилось -
о! пусть тогда болит от счастья голова
и солнечным лучом струится жизни милость.

         * * *
Словно должен я был вдруг уснуть-умереть,
но, по горнему слову, оставлен я петь.

Не погасли в глазах золотые жуки,
ни шиповник, ни блеск человечьей реки.

Словно в новой мне жизни по новой страдать,
и, по горнему,- в старой родился опять.

Чтобы вновь, изумившись, я свет обнимал.
Велико удивленье, да я слишком мал.

Борис Головин

 "ПАЛЬТО НА ДВОИХ"

2009 A.D.

ДРУЗЬЯМ

Где остыло живое варево
из запутавшихся голов,
из расхристанных душ, из марева
века прошлого в патоке слов -

вы уехали, или умерли,
или просто сошли с ума,
и спустились такие сумерки,
что сбылись и сума, и тюрьма,

где жируют бездушные, подлые,
крохоборы, зануды, скопцы,
змеи явные и подколодные,
дети язвы, позора отцы.

Не страшась уж ни чёрта, ни ладана,
спутав даты календаря,
судят-рядят: рябого ли надобно
иль плешивого им царя?

Ну а те, кто судьбой нелепою
свято место исправно блюдут,
пахнут нефтью и пареной репою,
и в друзья меня всё зовут.

2008

Борис Головин. "Пальто на двоих". Блок II

КУДА ВЕРНУЛСЯ ЭТОТ СНЕГ 

В убранстве козырбацком,
Со ямщиком-нахалом,
На иноходце хватском,
Под белым покрывалом –
Бореева кума,
Катит в санях Зима.

Г.Р. Державин

В светлом завтра не рай - но стерильное снежное поле,
где нет места предметам, где покой спиртуозных пустот –
там всегда хорошо! там новейших времён Геродот
не посмеет напомнить о пролитых кровях (пусть, что ли,
он в монахи уйдёт).
Но, как тушь по щеке (сколько ж водки ты выпила, дева?)
потекли тротуары солёные, тронулся люд,
то ль Европа на Азию чистое что-то надела,
то ли Азия прёт на Европу, как белый верблюд –
время выкрикнуть слово и дело.

На Москве снег не помнит родства, подвизаясь тут между
небом сталинских башен и дырою в ботфорте бомжа.
Чистоплотный, воздушный, он всё же вернулся, дрожа –
шитый белыми нитками снег, убеливший надежду.
Вдруг пропала межа
между прошлым и сущим, запутаны сны и границы –
это время, желая вздремнуть (прочь, языческий грек!)
наплывает, с церковкою древней, на спальню столицы.
Глянь в окно: в головах белый берег, в ногах – белый брег.
Свет мечты и последней больницы.

Что ж, всё будет, ну да, хорошо! – это значит всего лишь,
что всё будет как прежде. Но сегодня особый денёк:
в первый снег, скажем так, по-любому ты не одинок,
ты сегодня себе даже мыслить беспечно позволишь -
не свались только с ног.
В снежный день на Москве самый главный начальник – гаишник,
и не в небе авария: перебуровив ряды,
две машины всё утро (и в каждой, по виду, опричник)
выясняют кто круче, отбросив причину беды –
мерседесу подмяли наличник.

Легче помнить о будущем. Кончились летние гонки.
Механизм прозрачных часов возмутился, как встарь -
наполняется ватой бетонный неряшливый ларь.
Время вспять провернулось, но сломанный зуб шестерёнки
знает свой календарь.
Если вспомнить про всё, то с ума вдруг сойдут эти люди
и деревья в посконных рубахах, и кошка, и тот
карлик-бомж, раскопавший бутылку в помоечной груде.
Чем он схож с Геродотом? Да тем, чтоб без нужды бредёт
от болячки к любимой простуде.

2003

Борис Головин. "Пальто на двоих". Блок III

ПРОЩАНИЕ С БОГИНЕЙ
            
               элегия

И сон не в сон, когда вокруг весна.
Как мне уснуть, когда в моих потёмках,        
в глазах моих стоит вчерашний день,          
поломанные вещи предъявляя?                       
И вот, рискуя телом и рассудком,                   
живу, как слесарь, вышедший в наряд,          

дневные мысли путаю с ночными.                 
Цветы роняют  лепестки во тьму.                    
И не поймешь, где что и что к чему,              
пока при свете фар молоковоза                       
перелетает комната в пространстве,
и в раме, отъезжающей во мрак -            

смещение весны в ночное лето.                      
Я не заметил в этом беспорядке,                    
когда и как она в окно влетела -                  
светящаяся золотом, Нагая,
и, просквозив, переиначив воздух,                
вдруг обняла меня, как солнце утра,

и вновь пропала. Я не сплю всю ночь,
свечусь и меркну и живу без смысла,           
и коротаю время до рассвета.                          
Как вдруг я вспоминаю этот дом,
где с сыном со своим я прожил лето,
и тех людей, что даже за постой                    

с меня не взяли, не родные вовсе:                  
старик, старуха и тридцатилетний,                
никак не оженившийся верзила.                    
И дочь у них была. Но я ее
не знал уже. Она в семнадцать лет
вдруг посчитав себя совсем дурнушкой,       

оставив им на будущую память                            
мечты и слёзы, зеркало в осколках,
взяв кнут пастуший, в бане запершись,
повесилась. Предчувствием томимы,
её родные в этот звёздный вечер
смотрели телевизор (вечный Штирлиц!).

Мать первой всполошилась, да уж поздно,
пока они кричали и нашли,
пока они искали в огороде
там, где она весной цветы сажала.
Она уже обратно не пришла.
Пастушьего томительного лета

опять я вспомнил тишину и сон,
и вспомнил дом и горенку, в которой
боялся спать отдельно сын хозяев.
И как живут хозяева? сидит ли,
как прежде, на крыльце своём старик
затягиваясь горькой папиросой?

кому расскажет, как им доводилось
наесться на войне: чем их кормили
до наступленья или, скажем, после?
жива ль старуха? кто доит корову?
женился ли их сын косноязычный?
и как она? летает ли? смеется?

жива ли там, где, ласково играя,
трепещет свет? какая там погода?
Цветы роняют лепестки, я помню,
пастушья  тишина, свеченье лета
и облака, и пыльная дорога,
черёмуха и громкий телевизор,

и голоса сквозь пыльную листву;
увядшие цветы на грядке, блики
на листьях, на тропинке и на брёвнах,
осколки зеркала, и бабочки, и шмель,
и свет звезды, уже творящей утро,
и новый день, сводящий нас с ума.

1985